Глава 9. С кем за одним столом
сидели...
В войну был один корпус, который
воевал на Ту-2, и когда мы были в Йошкар-Оле, они переучивались на
Ту-2, а мы доучивались на «пешки». И там я познакомилась со
штурманом, даже отчества не знаю. Анатолий Бусулаев. Он писал стихи.
У него был шрам на щеке, и я как-то спросила… это у него было после
ранения. Мы быстро разлетелись, взяли полевые почты, он мне писал. И
вот как-то он мне написал: «Вот, тебя интересовало, откуда у меня
этот шрам, и я написал такое стихотворение».
Не Блока
томная и тайная
В шелках приходишь ты ко мне,
А синеглазая, случайная,
Ты повстречалась на войне.
Я возвращался
весь израненный,
Мотор безбожно барахлил,
И бой воздушный, бой отчаянный,
Перед глазами проходил.
Два
«мессершмита», словно вороны,
Кружились хищно надо мной,
Летели трассы во все стороны,
Как молнии перед грозой.
Я изловчался,
быстро целился,
Вдруг боль вонзилася в щеку.
Один из «мессеров» накренился
И навсегда упал в реку.
Другой отстал.
В глазах все плавало,
Как долетел – не помню я.
Казалось небо темным саваном,
Казалась бездною земля.
Когда очнулся,
вижу – дома я,
Друзья склонилась надо мной,
И между ними незнакомая
Сестра в косынке снеговой.
То ты была,
моя далекая,
Вернувшая мне жизнь опять,
Сестра родная, синеокая,
Ты для солдата - друг и мать.
Это, действительно, не такое уж…
Но настроение, душа есть, правда? Потом он мне прислал… он очень
переживал за мать, она осталась в Крыму, в оккупации и тоже я его
запомнила.
От тебя ни
писем, ни приветов.
Там разгул безумных дикарей,
Что восстали словно с того света,
Что украли счастье наших дней.
Где лежало
детство золотое,
Где учился я любить и понимать,
Там теперь кровавою пятою
Грязный варвар давит мою мать.
Там теперь
обречены на муки
Много-много русских матерей…
Будто сами рвутся мои руки
К грязным глоткам бешеных зверей!
Где ты, мать?
Войны бушует пламя,
Рвусь я в бой, мечтая о тебе,
Я любовь к тебе несу как знамя,
Мне она сопутствует в борьбе.
Трудный путь к
победе долгожданной
Мы пройдем, родная, крепко верь!
И вернусь я вновь к тебе, желанной,
Постучав в незапертую дверь.
Стихи
неважные. А настроение… Пускай там есть огрехи в
чем-то…
А вот стихотворение, посвященное мне…
В холодном
городе, среди людей холодных
Я повстречал тебя, как солнца луч в лесу.
В душе болезненной, истерзанно-голодной,
Я через жизнь твой образ пронесу.
И будешь ты в
тяжелую годину
Вливать в меня уверенности пыл.
Пускай не будешь ты желанной половиной,
Но я тебя в богиню превратил.
Моя хорошая!
Не думал я, что встречу
В солдатской дерюге такой бесценный клад.
Ты думала, тебя я не замечу,
Но скрыть тебя не смог солдатский маскарад.
Пройдут года,
бои угомонятся,
Виски посеребрит серебряная пыль,
Тобою будет стих мой начинаться,
Тобою будет вдохновлен мой стиль.
В холодном
городе мы встретились случайно,
В холодном городе случайно разошлись…
Я повстречал тебя такой необычайной,
И ты такой же сохранись.
Это последнее стихотворение, через
два месяца он погиб, в 45-м… Мне прислали оттуда письмо, потому что
с матерью связи не было, а мне вот… Вот такой вот, например, тип
людей. Может, он не очень героический, такая вот лирическая струнка
в нем жила. Очень порядочный человек.
Вот эти три стихотворения, которые он мне прислал… он присылал
больше, но я не помню… Я вообще люблю стихи, хорошие стихи, и здесь
я вижу огрехи, но он пытался по-человечески выразить то, что он
переживал. Пусть хотя бы так останется. А о нем, конечно, никто
никогда не вспомнит.
Еще у меня был очень хороший
приятель, друг, в Питере был такой очень известный астрофизик
Николай Александрович Козырев.
В.Д. - Он,
кажется, занимался теорией времени?
- Да, я его знала. Я помню, когда
его чуть не запихнули в сумасшедший дом. Он же 20 лет отсидел!
Николай Александрович Козырев. Он говорил: «Моя физика – это так
просто!» Вот мы с Глинкой сидели, и он сказал: «Вы должны приехать
ко мне в Пулково». Я потом вернулась из дома творчества, мне Глинка
говорит: «Ну что, барыня, поедем, а то Николай Александрович уже
звонил!» Ну, мы поехали. Я вот сейчас вам расскажу… ничего я не
поняла! Но я сидела, он так смотрел, я кивала головой, Глинка сидел
очень растерянный. Когда мы вышли, он говорит: «Ты чего кивала
головой? Расскажи мне!» Я говорю: «Я ничего не поняла». «Ишь какая
хитрая!»
Вы знаете, почему его оставили в покое? Он называл американского
ученого, я забыла фамилию, который тоже эту теорию разрабатывал. И
боялись, что вот сейчас этого посадят в сумасшедший дом, а тот
чего-то придумает! А может, этот придумает, понимаете! Поэтому его
оставили в покое.
Он занимался Меркурием, зачем, я не знаю. Вот он рассказывал про
Меркурий, как он был на лесоповале (я извиняюсь), и когда какой-то
перерыв объявляли – он смотрел, искал и у него в голове вот
рождались такие мысли… Я думаю: «Боже мой, на лесоповале!»
Представляете? И он говорил, что как-то так получается, что то, что
там произошло - какая-то вспышка на Меркурии – она СРАЗУ ЖЕ видна на
Земле. При каких-то условиях она может быть тут же зафиксирована на
Земле – вот нет этих световых лет, которые шастает свет… Вот это я
поняла. Как это делается, почему – я не поняла… Он был великолепный
человек. И теперь о нем много пишут. Но школу учеников разогнали.
Сын его занимается, Федя, (тогда он был мальчик лет 12-13, а теперь
он Федор Николаевич) – он очень любил животных, он биолог. И он все
время пропадал в зоопарке. Вот тут недавно была большая статья, и он
там говорил об отце… Понимаете, у него старшие дети отреклись от
него, когда его посадили, и он с ними не имел никаких контактов. По
возвращении он женился и вот у него там два мальчишки – вот их-то я
знала, и жену его знала… Очень симпатичный человек. Знаете, я всегда
удивлялась – это каким же надо быть внутренне… какая должна быть
внутренняя культура, чтобы, пережив вот все эти ужасы – не
озлобится. Вот смотрите – я знала его, знала хорошо Дмитрия
Сергеевича Лихачева… Понимаете – вот не озлобились они. Вот
добрейший человек Дмитрий Сергеевич, придет, говорит: «Ну? И чаем
поить будешь?» И вот бытовые разговоры, и все такое – вот не было в
них озлобленности, жажды реванша…
…Когда Гумилев был еще в Ленинграде, кто-то сказал: «У него такой
характер!» Я сказала: «А вы попробуйте два раза в наших лагерях
посидеть! Я хочу посмотреть, какой ваш будет характер».
Как-то я приехала туда… (в Питер), я звонила туда, говорила: «Вот, у
меня есть две недели»…я в Комарово ездила обычно. Я любила маленькие
дома творчества писателей, народу мало… я брала какие-то переводы с
собой… приезжала туда – работала и гуляла. Приятное с полезным. Вот
приедешь так – с кем-то пообщаешься. Николай Александрович: «Хватит
сидеть! Пойдем на лыжах!». Я говорю – «Я на лыжах не пойду, я пойду
– мне перевод нужно успеть сделать». Вот так вечером вот все
собирались, бутылочку коньяка ставили… садились, чай пили, долго…
там же никто не говорит, что в 10 или в 11 спать надо. И очень
хорошо общались. Правда, я один раз им сказала: «Вот знаете, вы все
такие умные, почему вы со мной водитесь? Почему я? Николай
Александрович, я же ведь ни черта в вашем не понимаю». А он говорит
– «Наверно потому, что ты нас чаем поишь!» И в то же время беседуем.
А Глинка говорит: «Потому что ты сидишь и мотаешь на ус».
Очень хороший собеседник был Евгений Львович Шварц. Он тоже в
Комарово жил, у него там была дачка, возле самого вокзала. Он всегда
говорил (Комарово это же бывшие Коломяки): «Коломяки, Коломяки –
гости прутся, как собаки!» Недалеко жила Ахматова – ну она туда
подальше жила, а здесь жил Шварц…
Ну, с войны ведь я культуры не принесла – вот и я тоже на всем этом
воспитывалась. Дома был отец, который приучил – что читать, как
читать, доставал книги… А потом ну так сложилось – что таки вот
культурные люди попались, и они почему-то со мной водились… А мне
судьба была в общем-то счастливой, у меня много было друзей вот
именно из этой вот плеяды, которых я уважала. Вот те можно сказать,
они старая интеллигенция, она была какая-то другая. Но вы знаете –
если не кусается интеллигенция, тогда ей плохо будет…
|
