Глава 7. От Ельни до Кенигсберга
28.01.1943г. полк выполнил
первые боевые задания, участвуя в ликвидации окруженной
группировки в Сталинграде. Полк бомбил оборонительные
сооружения, огневые точки и живую силу противника в районе
Тракторного завода.
- Полк начал в Сталинграде, но там
было очень мало вылетов. Под Сталинградом было совсем мало вылетов,
опять же Раскова погибла… Но хорошо, что вылеты были, показали, что
полк что-то может. Там уже не было активных боев – окруженная
группировка.
С 27.04. по 09.05.1943г.
полк в составе 4 ВА бомбил оборонительную полосу противника в
районе станции Крымская. С 24.05. по 02.07. наносил
массированные бомбовые удары по живой силе и танкам противника в
районе населенных пунктов Крымская, Неберджаевская, Верхний
Адагум…
А боевая работа началась на
Кубани. Станица Лабинская. Там же, в мае, пришел приказ о присвоении
полку имени Расковой.
На Западном фронте 587 бап
в составе 233 бад в период с 19.07.1943г. по 20.06.1944г.
содействовал вводу в прорыв танковой группы на участке
Сычи-Олешня (Орловско-Курская дуга), участвовал в
Спас-Деменской, Ельнинской, Смоленской операциях, частных
наступательных операциях на Витебском и Оршанском направлении…
В сентябре полк получил гвардейское звание и стал 125 гв.бап.
Потом стояли в Полотняном Заводе –
перелетели на Западный фронт, под Калугу. Это работали по Курской
дуге. Потом перебазировались в Ельню.
На Курскую я не попала. Я начала с Ельни.
В январе 1944г. прилетели за нами
два Пе-2 – Женя Тимофеева, зам.командира полка, и Катя Федотова –
командир звена.
Все уже было готово к вылету на фронт, но тут погода начала над нами
издеваться – всю ночь светит яркая луна и мороз градусов 30, а к
утру начинается поземка, переходящая в общую метель. Все стоянки
занесены снегом, самолеты в снегу чуть ли не до плоскостей. Каждый
вечер брали лопаты и ходили откапывать наши самолеты… И так
продолжалось почти месяц.
И полетели мы на фронт – был уже февраль. А летели мы без техников,
поэтому на аэродроме дозаправки должны были сами все залить, моторы
проверить, в общем, работать еще и как технический персонал. До
аэродрома дозаправки долетели благополучно, и там на следующий день
получили разрешение продолжать полет. И вот с раннего утра к
стоянкам – заправщики, машины с маслом, водой, одна за другой.
Водители нас торопят, ведь аэродром весь забит был – там и бомберы
сидели, и истребители, и штурмовики, все погоды ждали. А у нас
навыка нет, все надо делать быстро… суета во всех экипажах.
Теперь надо моторы прогреть. Чтобы не полопались масляные радиаторы
там нужно шунт-кран перекрыть сначала, потом летчик мотор
прогревает, а потом потихонечку шунт-кран открыть – тогда разогретое
масло пойдет в соты радиатора... И вот я один так потихонечку
открывала, что моя летчица мне: «Ты что, уснула?» А про второй
шунт-кран я забыла. И не открыла.
Взлетаем, собираемся строем, берем направление на Ельню. И вдруг
через десять минут – правый мотор начал греться. Температура масла
за красной чертой. Докладываю командиру, Нина уменьшает обороты
мотора – стрелка успокоилась, но от красной черты не отходит…
«Штурман, следи за мотором, докладывай каждые пять минут!» Ну, в
общем, так и долетели. Сели, зарулили на стоянку. Вылезаем, а там
технический экипаж докладывает Нине Малковой о готовности принять
самолет. А потом вдруг смотрят они – «да у вас же на правом моторе
шунт-кран перекрыт! Как же вы летели!» И потом всю жизнь… когда
собирались перед зимними полетами, старший инженер полка говорил:
«Вот, вспомните, как Людка Попова шунт не открыла! Как они еще
долетели…»
Командир 1-й
эскадрильи ст. лейтенант Надежда Федутенко, начало 1943 г.
Распределили нас по эскадрильям, и
мы попали в 1-ю. Комэском у нас была Надя Федутенко. Она еще до
войны окончила летное училище ГВФ. А когда война началась, она в
составе Киевской особой группы ГВФ с первых дней доставляла на фронт
грузы – боеприпасы, медикаменты, снаряжение… В конце войны она стала
Героем. Умерла в Киеве, в 77-м, кажется…
Штурманом эскадрильи у нас была Тоня Зубкова, она до войны к авиации
никакого отношения не имела а училась в МГУ, на третьем курсе
мехмата… Потом она тоже Героя получила.
Четыре месяца мы продолжали
учиться уже в полку – нас вводили в боевой строй, учили действовать
в группе... 1 мая мы приняли воинскую присягу.
И первый боевой вылет у меня был 23 июня 1944 года. Задание у нас
было – бомбить живую силу и технику севернее Орши. Это начиналась
операция «Багратион». От линии фронта до самой цели нас зенитки
обстреливали непрерывно, машины мотало, но я этого почти не помню –
только бы ничего не перепутать, ничего не забыть, сейчас начало
боевого пути!..
У нас были планшеты, мы когда бомбили стрелку на Оршу, я когда
посмотрела фотоснимок – это что-то страшное. Вагоны в воздухе висят…
Мы когда под Оршей стояли, то пошли посмотреть свою работу. Там все
было разворочено. Мы стоим, смотрим, а там какие-то мужики идут:
«Вот кто это устроил, хорошо бы их заставить разобрать…» Я говорю:
«Девки, пошли домой…». Это мы всей дивизией бомбили, а то и
корпусом.
Меньше девятки мы никогда не ходили, если только на разведку. Я с
Ниной летала, с Галей летала на разведку. Вот – засеки, откуда бьет
зенитка. Выходишь, зенитка начинает – раз, раз… Ну, если не сбили –
значит, засекли.
Потом перебазировались… был
аэродром Шелуганово, он на левом берегу Днепра. А на той стороне был
неподалеку Витебск. Потом была Орша, аэродром Балбасово...
С 22.07. по 29.07.1944г.
полк содействовал войскам 1-го Прибалтийского фронта по
уничтожению скопления войск, танков и техники противника в
районах Рокишкис, Обеляй и Вегеряй, по прорыву оборонительной
полосы противника в районе г. Рига…
Батя сам летал, и если одна
эскадрилья шла, то шла Женя Тимофеева, заместитель командира, она
хороший летчик была, или Надя Федусенко вот у нас. Когда шел полк,
Батя всегда вел полк… И на планерке перед вылетами всегда: «Я решил!
Я решил нанести двумя девятками бомбовый удар по такой-то цели.
Вылет во столько-то. Бомбовый удар во столько-то. Начало боевого
пути такое-то. Все». Все записали, все отметили, расчертили – и по
самолетам.
24 июля получили приказ –
уничтожить скопление живой силы противника в районе ж/д станции
Скопишкис. Небо с утра с низкой облачностью, дождик накрапывает.
Сидим в боевой готовности. Наш экипаж – запасной, если кто-нибудь не
взлетит, то летим вместо них. Но расчет на вылет слабый, думали,
будем сидеть на земле. Потом облачность начала подниматься, и тут
глядим - с КП взлетела зеленая ракета – взлет!
Самолеты один за другим стали выруливать, а мы смотрим, напротив на
стоянке техники суетятся чего-то вокруг машины. Ну, и мы решили, что
кто-то по неисправности не взлетает. Нина со мной согласилась,
выруливаем на старт. Взлетаем и начинаем пристраиваться к строю
полка. А все самолеты в девятках – на своих местах! Мы лишние, места
в строю нет. Ведущий, комполка Марков нас запрашивает – кто такие,
почему взлетели!? Ну мы наперебой начинаем объяснять Лизе
(стрелку-радисту), та никак разобраться не может… Наконец, передаем
флагману. В общем, влипли – садиться на фронтовой аэродром с бомбами
очень рискованно, больно коротка ВПП… Марков ругался, но разрешил
нам тоже лететь на задание. Пристроились мы к первой девятке - так,
чтобы при развороте от цели остаться внутри строя, так будет
максимум обороны.
Идем под кромкой облаков, высота всего 1000 метров, ну 1100. Вторая
эскадрилья идет сзади, с превышением, и все время забирается в
облака…
В общем, девятка, к которой мы пристроились, отбомбилась нормально,
а вот в нашей эскадрильи на подлете к цели Лене Малютиной попал
осколок снаряда в живот. Вошел тут, вышел тут (показывает на бок).
Она продолжала вести самолет, курс держала, пока штурман бомбы не
сбросила. 40 минут штурман, Лена Юшина давала ей нашатырный спирт,
она летела от цели до аэродрома ближайшего. Она посадила самолет, на
пробеге потеряла сознание. Когда привезли в госпиталь врач сказал –
«Нечего оперировать, она умрет». Она выжила, и жива до сих пор! (А
она 17-го года рождения). Она за этот вылет получила «Красное
знамя»…
Ну, а нас на разборе полетов Марков потом так взгрел за наш полет
«десятыми»!..
Что писали нам в представлении на
награды, мы не знали. Вот знаю, что когда взломали мы эту линию, ну
операция «Багратион», взломали, пошли дальше. Потом мы перелетели с
Балбасово, и туда на аэродром пришли награды – за операцию. Я
получила «Отечественной войны 1 степени».
Когда Галю ранили, то все получали «Звезду», а я получила «Знамя».
Мы привели самолет, Галя получила «Знамя», и я. А «За боевые
заслуги» - за то, что я дежурила в штабе. Когда нелетная погода, то
дежурили в штабе. Вот и выдали. Это не медаль, это полтинник…
Вот «За отвагу» - это медаль. В пехоте… до более высоких и не
доживали чаще всего. Когда вот на парад Победы прилетели, по городу
идешь, и видно – если в орденах – идут танкисты и летчики, а если у
кого одинокие там «Красная Звезда» или «За Отвагу» – то это идет
пехота…
Есть очень хорошая песня, как наши
истребители сопровождали нас и ИЛов. Если не возражаете, я ее спою
вам, она длинная… Потому что больше вы ее ни от кого не услышите,
все свидетели давно поумирали. Песня довольно примитивная, на мотив
«Гоп со смыком».
Как-то на КП мы все
сидим,
Карты разложили и глядим…
Предстоит полет с «сомами», будет встреча с «фоккерами»
Мы туда четверкой полетим.
Майор усатый строго
говорит:
«Вся эта четверка, что сидит –
Вы идите к самолетам и готовтися к полетам,
Вылет вам ракета огласит».
Как штыки в кабинах мы
сидим.
Палки закрутились – мы глядим –
От КП летит стрелою и рассыпалась звездою
Белая ракета – знак «летим».
Первым оторвался
командир.
Я его глазами проводил.
По газам рукой ударил, землю под собой оставил,
Левый крен глубокий завалил.
Топаем по курсу
вчетвером.
Командир нам машет всем крылом –
Вы, ребята, дело знайте – за «сомами» наблюдайте
И глядите другу за хвостом.
Цель чернеет точкой
впереди,
Зенитки свою песню завели.
Высоту мы подобрали и «сомов» мы потеряли,
Встали в круг с надеждою найти.
Ищем мы минуту, ищем
три.
Ищем и не можем их найти
Ищем выше, ищем ниже, а зенитка – ближе, ближе,
Будто бы и некуда уйти.
Развернулись и домой
пошли,
А «сомов» мы так и не нашли –
Вдруг, откуда ни возьмися, «фоккера» тут появися,
Смотрим – они в хвост уж нам зашли.
Стали мы вести
воздушный бой,
Братцы, что творится! – Боже мой!
Если вы в бою бывали, вы все это испытали –
Все смешалось в трассах, дым, огонь.
Одного мы «фоку»
подожгли,
Остальные бреющим ушли.
Хитрый мы маневр крутнули и домой мы мотанули,
Радуясь, что ноги унесли.
Когда бы я с заданья
не летел,
Не было минуты, чтоб не пел.
Суну газ я по защелку, на земле собью всех с толку –
Вот что значит летчика удел.
Прилетаем – а «сомы»
сидят,
Усатому майору говорят:
«Яков» ваших не видали, они нас не прикрывали,
Боевой им вылет не считать.
«Яков» ваших не видали, они нас не прикрывали –
По сто грамм за вылет не давать!»
Не криви ты свой
усатый рот –
Не такой уж мы плохой народ!
Хоть мы и «сомов» теряем, но и «фокеров» сбиваем,
Чертов ты усатый обормот.
Вот, и у нас стояла пара «ЯКов».
Прежде чем мы идем на задание, они взлетают – мало ли, вырулит
какой-нибудь, он же побьет на взлете всех! Это оттуда. Вот «ЯКи» нам
такое пели.
В.Д. - Они вас
«сомами» называли?
- «Сомы» мы и «сомы» - ИЛы.
Была авиационная корпоративная дружба. Вот французы тоже,
«Нормандия», они здесь были – они нас прикрывали на Курской дуге, на
Смоленщине, мы потом в Белоруссии с ними разошлись…
В.Д. - А много ли
из «Нормандии» сейчас осталось?
- Двое или трое, по-моему… Они же
ведь похоронили часть здесь, на Немецком кладбище, а потом приехали
и забрали их во Францию… Это там, где наполеоновские войска
похоронены. У меня муж там похоронен, и когда там бываю, я туда
хожу, цветочки тоже кладу… там написаны эти французы… там кто-то
один только остался, не знаю – родственников что ли нет… почему
оставили… может быть он был на русской женат – я не знаю.
А потом Нина наша заболела… Вскоре
ее отправили из полка, и остались мы без командира – штурман и
стрелок-радист, как у нас говорили, «на подхвате»… И больше уже
вместе не летали.
Было у меня несколько вылетов с разными летчиками, я была резервный
штурман. А потом у командира звена, Гали Ломановой, ее штурман
попала в госпиталь, и меня включили в Галин экипаж. Галя до войны
еще окончила аэроклуб, и работала летчиком-инструктором в
Днепропетровске, в аэроклубе имени Полины Осипенко. А в полку она
была с самого основания, с первого дня, и с Расковой часто летала…
Вот в начале 44-го года к немцам
прибыла эскадра негров. Наемников. Вы слышали о ней? Вот теперь
знайте. Была эскадра – 60 «фоккеров», негры, асы – все. Я думаю, что
это не военного производства асы, это видимо их когда-то учили,
понимаете – наемники. Они воевали у Роммеля. Они прилетели – у них
были «фоккера» черные все, сверху, снизу все лакированные (мы их
«чернопузые» звали). Черные, лакированные и только круг желтый и в
нем крест. Они были асы. Нас сразу разведка предупредила. В общем,
если они появились, то без того, чтобы сбить кого-то – они не уйдут.
В.Д. - А это какой
участок фронта?
- Это Курляндия. Они сели на
аэродром под Либавой, аэродром Серава, они там сидели.
Ну знаете, одно дело – кто-то скажет, а другое дело – встретиться…
Один раз… я вот не помню, Насусказ (?) или Скрумда (?), это в Латвии
– то ли железнодорожная станция, то ли разъезд какой-то – это
неважно. Мы летали туда. С нами полетел инспектор дивизии, который в
общем-то, должен ИНОГДА летать – вроде бы все нормально… Ну, они
полетели за орденами. Он один вылет сделает – ему дадут орден. Мы с
Галей вели звено, он шел у нас слева, внешним. Она говорит: «На
черта я его внутрь поставлю, он еще шарахаться начнет – а там пускай
шарахается». И вот – за всю войну…А у летчика было в носу тоже два
пулемета, один был ШКАС, а второй такой же березинский. За всю войну
в общем-то, только если шли по наземной цели, перезаряжали эти
пулеметы. А вдруг мне Галя говорит: «Вперед!». А я только что нажала
на кнопку, мы бросили бомбы. Я разворачиваюсь – четыре идут в лоб! И
я когда повернулась уже… а там «эрликоны» стояли, а когда «эрликон»
стреляет, такое впечатление, что это ожерелье, знаете, такие красные
идут…
В.Д. - Трассеры…
- Да, вот так красиво. И я смотрю
– пошли красные шарики. Гляжу, мой левый загорелся. И вот – какие
мастера, и как они хорошо нас знали! На его месте выходит из атаки
«фоккер» вот этот черный, а я ведущая. Он переворачивается, и я его
вижу – вот так, вот эту черную голову, а они без шлемофонов летали,
у них наушники, вот эти белые белки я вижу, вывернутые губы, страх
один! Можно умереть просто видя! Он вышел в мертвой точке, где ни
один пулемет его не доставал. С переворотом он ушел. Сзади у нас
четыре истребителя нас сопровождали, они – не видели, они сказали –
«его сбила зенитка»! Какая зенитка, зенитка не била! Вот что такое
были «чернопузые».
Они шороху много наделали на всем фронте. Короче говоря, ни один наш
истребитель их истребителя не сбил. Когда кончилась война,
обозленные летчики всеми правдами-неправдами поехали в Сераву –
посмотреть. Они все улетели в Швецию (нейтральную) и Швеция их не
выдала! Стоял на аэродроме разбитый «фоккер» такой черный – и все.
Когда началась война в Корее, наши встретились с кем? – с
«чернопузыми». Они уже заключили договор, как это – контракт; они
пошли в наемники. Это мастера…
(Очень похоже на фронтовую легенду. Возможно,
правда, что речь идет о какой-либо из эскадрилий ночных
перехватчиков, служивших в Рейхе и спешно переведенных на Восточный
фронт, это может объяснить окраску машин (возможно, что не черный, а
темные тона серого). На данный момент не существует ни одного
реального доказательства, что в Люфтваффе служили негры-наемники,
тем более в таком количестве - В.Д.).
Командир дивизии у нас летал на
«пешке» с моторами воздушного охлаждения. Котляр. Ему заказали такую
«пешку». Поэтому, если Котляр вел дивизию, он от цели, отбомбившись,
так уходил, давал газу – и его не было, а назад дивизию его
заместитель вел.
Он однажды отбомбился по своим. Мы пошли дальше, потому что командир
полка сказал «не бросать!», а он пришел и говорит: «Эти пошли
дальше, а я, кажется, по своим отбомбился…» А у него хохол был
техник, говорит: «Та нехай! Вы же генерал, вам ничего не буде!». Вот
одна такая «пешка» была. Это у нас. А в другой дивизии, где Сандалов
летал (в корпусе было две дивизии), он сам летал на «пешке» с
моторами М-105ПФ.
Потом была Западная Белоруссия,
Ситцевельск (это под Молодечно), потом мы перебазировались в
Иотайнеле, это южнее Паневежиса, после был аэродром Груджяй.
А самые страшные цели – все-таки –
порт и корабли. До тех пор, пока мы вот так шли по земле – я вот,
например, этого не чувствовала. Как только первый порт тогда –
Мемель (сейчас это Клайпеда), Мемель, Либава, Кёнигсберг, Пиллау,
Штеттин, Данциг… Вы знаете, когда приходишь – береговая и
корабельная бьет… зенитка… ой-ой-ой-ей-ей… Здесь очень опасно…
Вот мы ходили на порты – это же страх, ужас какой-то, порт! Порт –
это такой укрепленный… Вот у меня есть грамота за Пиллау… У нас
знаете, как говорили? Мы на Либаву первый раз слетали, у меня Галю
там ранили. Когда пришли, сели… раздали нам по 100 грамм… и
произнесли тост: «За вечный туман над Либавой!» И говорили: «Хочешь
славы – лети на Либаву!». Первый был такой сильный порт – это
Мемель, Клайпеда теперешняя. Но он был не так укреплен. А вот
Либава!.. Потом – Кенигсберг, Пиллау… А Пиллау это у них была
большая противолодочная… И когда идешь – зенитка бьет, орудия с
кораблей бьют, черта уйма, они бьют по площади, как шахматная доска,
вот это все… слышно разрывы, моторы гудят… Моторы перед линией
фронта на полную мощность всегда, там где-то можно было убрать, и не
1200 оборотов, а меньше, а перед линией фронта я всегда говорю:
«Через две минуты линия фронта» - значит, полные моторы. Это ад
какой-то кромешный… Рига…
…После Мемеля бомбили Фишхаузен.
Но он не восстановился, мы его с землей сравняли. Не знаю, что там у
немцев было, городок маленький. У нас был туда удар и мы его
сравняли с землей.
15 декабря у нас был вылет на
Либаву. Нас встретила просто стена огня. В кабине дышать от
порохового дыма стало трудно. Только мы отбомбились, как самолет
просто содрогнулся весь, завалился на крыло и стал падать. Галя
как-то неестественно так валится к борту. Я в ужасе кричу: «Галя,
Галя!»… «Не кричи. Слышу тебя» - вдруг тихо она отвечает. На 1200
кое-как самолет выравнивается. Осколки попали в правый мотор, он
выведен из строя. Гале осколок попал в правую руку.
Я в этой тесной кабине пытаюсь дотянуться, перебинтовать ей
запястье… Полетная карта у меня была зажата под мышкой, неудачно
как-то повернулась – и ее потоком воздуха вынесло в разбитую
форточку! Так что до аэродрома я вела, полагаясь на память и знание
района…
Я сверху забинтовала, вот как она есть, так и забинтовала, дала
нашатырный спирт, она сказала: «Иди на ближайший аэродром, будем
садиться. Ты будешь держать штурвал (я никогда не держала штурвал!
Вот в таком изогнутом положении…), я тебе буду давать команды, а я
буду ногами и газом». И вот она: «Отдай». Я отдаю. «Так твою
разэдак, как ты отдаешь!» А черт его знает, как надо отдавать!
Готовимся к посадке. Даю две красные ракеты – сигнал, что в экипаже
раненый….
Вот мы посадили самолет, я поехала с ней в ближайший госпиталь,
потом ее отправили в эвакуационный, и значит, когда разбинтовали…
вышел хирург и говорит: «Какой идиот ей так бинтовал!»
В.Д. - В рану
ткань попала?
- Какая ткань! Куртка меховая!
Мех! Я еле вычистила… Я говорю (жалобно): «Это я… Я не могла…»
Действительно – как же я, что ж я, могла ее раздеть, понимаете.
Вот она на фото. Вот это крест, знаете, которые в Литве стоят у
дороги… А это Галя, мы сфотографировались у креста, и через день ее
вот ранили в руку. За Либаву она получила орден Александра Невского.
Он умерла уже тоже… в Питере…
Осталась я опять без экипажа –
снова резервный штурман.
Мы с Галей посадили машину на вынужденную, ее сразу в госпиталь
отправили, и я не помню, кто тогда летал за новой машиной… Ну, там
стали читать пробоины… Не лень было технику насчитать 400 с лишним
пробоин. Я сказала: «Брось ты, пожалуйста!» Он: «Да она же как
решето, она никуда не годится!»
А буквально через день пришла Ирка (Осадзе) и сказала: «Ты будешь со
мной летать! Батя велел».
Ирка она очень интересный человек, но сложный. Она по матери из
семьи Массальских, известных врачей, в детстве ей прививали, так
сказать культурные навыки (и кое-что привили, например, на пианино
она играет прекрасно!), а она в пику этому ходила в аэроклуб,
работала спасателем на водной станции… Она плавала прекрасно, бывало
часа на три в море уплывала… Страшная ругательница Ирка. У нас в
полку говорили – «Что такое сверхмат в воздухе? – Осадзе на взлет
пошла». Но главная у нее была страсть – это авиация.
Это у нас было с Осадзе, это вот
«чертово колесо». Мы отбомбились, и как-то получилось, что мы
уходили и мы остались одни. Ну, одни остались – не хочется, чтоб
тебя сбили. Ну, над лесом… там еще до линии фронта идти, мы линию
фронта перелетели над самым лесом на бреющем. И смотрим – там
какая-то поляна и солдаты тащат такие стога сена – один, другой… Ну
моя Ирка вот так нажала – и над самой землей, все врассыпную, стога
полетели… Ну, мы пришли, сели довольные. Нахамили. Я беру полетный
лист и иду докладывать, потому что сняли уже АФА, фотоаппарат, и я
иду докладывать – карта, все. Я вхожу в штаб туда и вдруг вижу –
замначштаба разговаривает по телефону. «Да оставьте вы нас в покое,
у нас женский полк! У нас нет никаких хулиганов!» А оборудовали –
для Рокоссовского штаб. И его закрывали этим сеном. Мы это к
чертовой матери все раскидали (смеется). Потом она говорит: «Второй
раз звонят! Я уже объясняла им, что у нас не может быть этого!» Я
оттуда на цыпочках к самолету, прихожу, говорю – «Вот, сатана, какие
дела!» Потому что в полете – «командир», «штурман», и все, а на
земле – как хотите. «Вот там ищут хулигана, который развеял штаб
Рокоссовского». «Это – я говорю – трибунал». Она: «Да?» Я: «Ага… А
теперь – ротик на замок». И знаете, когда мы рассказали? Это было 20
лет Победы, и мы что-то стали… я говорю: «Кать, помнишь…» Мы с Иркой
стояли. Она: «Ах, сволочи!.. А я распиналась… Женский полк, у нас не
может быть хулиганов… А эти сволочи!»
Она приезжала, говорит: «Помнишь, как мы…» Я говорю: «Скажи спасибо,
что помолчали! Нас бы трибунал с тобой судил. Дали бы нам чертей,
будь здоров».
Это вот – Осадзе в своем репертуаре. Это вот южная кровь. Она знает,
что вот там ее убьют – и она будет идти напролом, вот такая она. С
ней я летала…она знала, что мы на боевом курсе, и я бомбы не
сбросила – она всегда молчала. Что у нее было на душе – я не знаю. Я
в свою трубу смотрю, я ничего не вижу. Вот когда я нажала, кричу:
«Бомбы сбросили!» - вот тут ты можешь строить маневр. Я бомбы
сбросила, продублировала, включила аппарат… А вот с предыдущим
летчиком на боевом курсе – спрашивает: «Скоро? Скоро? Скоро?» Ну
понятно, страшно. А эта сатана – нет, эта молчком. Я не думаю, что
ей было не страшно, потому что я-то в свою трубу смотрю, а она-то
смотрит, рвутся снаряды… А когда на порт летишь, знаете, они дают
сетку, разрывы слышно через моторы, и в кабине гарью пахнет. У нас
же нигде ничего нету, никакой защиты… Это ИЛы были – как танк
летали, а мы-то – пальцем проткнешь.
Вот такая Осадзе. Вот теперь она получает супчик… (Гвардии
лейтенант Ирина Сергеевна Осадзе, родилась 8 августа 1918 года.
Окончила Херсонескую школу штурманов (1940г.), Энгельскую военную
авиашколу (1942г.). В РККА с 16.05.1942г. Летала на самолетах По-2,
Ут-2, Су-2, СБ, Пе-2, Ю-52. Общий налет в войну – 2037 часов, из них
320 часов на Пе-2.
Награждена орденами Боевого Красного знамени, Красной Звезды,
Отечественной войны 2 степени, медалями «За оборону Сталинграда»,
«За оборону Кавказа», «За взятие Кёнигсберга», «За победу над
Германией».
После войны работала летчиком гражданской авиации, налетала 17000
часов. Семьи так и не завела.
Сейчас живет в Сухуми на территории ныне закрытого аэропорта, где
она работала долгое время. Близких родственников у нее нет, она
получает гуманитарную помощь, крохотную абхазскую пенсию и иногда
посылки от друзей из России… Одну из них отвозил я сам лично, но
внятного разговора с Осадзе у меня, увы, не получилось – возраст… -
В.Д.)
С 01.01. по 05.02.1945г.
полк содействовал войскам 3-го Белорусского фронта в прорыве
обороны противника в Восточной Пруссии (Пилькаллен, Гумбинен).
С 12.04 по 01.05.1945г. полк содействовал войскам 3-го
Белорусского фронта в наступательной операции по разгрому войск
противника в Восточной Пруссии, на Земландском полуострове, в
районах Пиллау, Фишхаузен, Гросс-Блюментау…
Оооо… Я помню, как в Германии
грабили, как грабили…
Мы стояли уже под Алленштайном (это очень знаменитое место – у
Солженицына, август 14-го года, там под Алленштайном идут бои) вот в
Грислиннене мы стояли…
И вот – мы вешаем бомбы, рядом стоят два «Дугласа», стоит такая
бабища и грузят, ковры, картины и все такое – у нас на глазах! – а
ты летишь «за Родину, за Сталина!». Вот тогда началось расслоение.
Там можно было обогатиться. И это началось тогда, когда начали
хапать, и это весь тыл, весь тыл – тащил – «живым и мертвым». Это же
ужасно! Это было противно… А ты - иди, пожалуйста, в бой! Тебе…
Каждому свое. Командование там очень попаслось. Как грабили, как
грабили… Это было отвратительно.
Всегда на нас, солдат – (какие мы там офицеры – лейтенанты!)
смотрели, как на пушечное мясо. И до сих пор смотрят. Вот все хвалу
поют Жукову. Наверно, он гениальный полководец. Но если бы каждый
полководец столько клал людей на операции – то, знаете, полководец
должен еще беречь людей. Я знаю одно – когда говорили – «приехал
Жуков» все говорили – «ну, будут потери будь здоров!» Это везде так
было.
В.Д. - Впечатления
советского человека, попавшего в Германию…
- Вывозили все – грабили страшно.
Но – не мы… Вот мы стояли в Алленштайне и мы пошли в город,
посмотреть. И мы видим – боже мой, как разграблены квартиры, как
разграблены! И моя подружка говорит (а там стоит горка, чудесный
хрусталь был) – «Вот смотри, вот этого у тебя никогда не будет!» Я
говорю – «А у тебя?» «И у меня». И рука не поднялась – взять чужое,
в чужом доме… Пусть там никого нет – но рука не поднялась. У нас
другой контингент был, понимаете? А грабили страшно.
А удивило – я вам сейчас скажу. Вот по дороге с аэродрома (это
аэродром был немецкий, нам досталось все, даже ВПП досталось две,
взлетки) – а поскольку на аэродроме никогда не базировались (ну, в
редких случаях), то примерно в трех километрах у них были возведены
здания для летного состава. И вот как-то мы шли из этого… мы
задержались, я , и по-моему из соседнего полка еще шли, добирались
до ужина… и – видим – домик, чистенький такой стоит. И штурман моего
мужа говорит – «Слушайте, давайте зайдем посмотрим». Мы пришли – и
рот разинули. Дорожка, выложенная камешками, здесь посажены
цветочки, здесь сарай, здесь этот самый… где стоит движок
электрический… все чисто… Немцы, значит, вышли, они в первую очередь
кричали «Мы поляки!» Да не надо нам, мы просто зашли посмотрели, мы
даже в дом не заходили, потому что видим – испуганные люди. Так
посмотрели, говорим «Да…»
И – в 50-м году мы снова попали в Кенигсберг. Мы уже с мужем, он
говорит – «пойдем, посмотрим, что осталось…» Мы пришли – там жили
переселенцы из Новгорода или откуда, я не помню… У сарая крыша
провалена. Дорожки нет как таковой, грязь по колено. Я тогда им
сказала – «знаете, была бы моя воля, я бы вас расстреляла!» Вот
честно. Так изгадить! Вы в каком виде получили все?!! «А?!!! Что!!…»
В начале апреля мы стали летать на
бомбежку Кёнигсберга. 4 или 5 апреля во время очередного налета мы
были атакованы истребителями. Ну, вели ответный огонь, девяткой
отбивались… Вдруг Вася: «Люда, я ранен!» - и все, и затих. Сознание
потерял. Что, чего – непонятно. (Потом оказалось – он в голову был
ранен). Я – Ирке: «Вася ранен!». И тут по нам снова попали, пробили
маслорадиатор в левом двигателе. И вот мы тянули, но не дотянули до
аэродрома, сели на вынужденную. На своей уже территории…
В.Д. - А в
Кенигсберге сразу после штурма вы были?
- Была, была. Конфуз там вышел. У
нас стрелка-радиста ранили, мы садились на вынужденную. И там
сказали, недалеко госпиталь – дали машину, Ирка моя с Васей (тогда
Вася был стрелком, а потом, последняя была Тася – Таисия
Панфёрова...) И она повезла его туда. А я там у самолета осталась -
там кирха и там стояли артиллеристы. Ну, я вылезла, посмотрела,
подошел какой-то лейтенант, представился, я тоже представилась. И,
значит, там кладбище. Я вошла, и так смотрю, смотрю, и – говорю: «Вы
ходили по кладбищу?». «Ходил, а что?» Я говорю: «А могилу Канта не
видели?». (смеется). Он остановился так, посмотрел – «Здорово тебя
тряхануло, лейтенант…» Он не знал, по-моему, кто такой Кант…
А потом посмотрела – недалеко, смотрю, такие ворота, и, смотрю, идут
флотские. Они гуськом идут, открыты там двери… «А чего они туда
идут?» - говорю. «Ну поди, посмотри». Винный погреб. Винный подвал.
Ну, я пошла туда. Смотрю, они поворачиваются, смотрю – у них за
спиной эти ранцы, знаете, непромокаемые. Поворачиваются, и из
подпола чего-то качают. Ручным насосом таким. А это - прошла пехота,
а знаете как – вошел, там бочки такие громадные, он стрельнул,
попробовал – не нравится, другую стрельнул, и внизу там теперь такое
море стоит.
Эти… накачали. Там мичман такой был, говорит «ну, чего надо?» Я
говорю – «Ты с кем разговариваешь, я лейтенант!» «Извините, товарищ
лейтенант!» Вот, выкачивают, поди, говорит, посмотри… Ну потом он
достал, подарил мне две бутылки шампанского «Мадам Клико» и три
бутылки коньяка. Говорит, возьми себе. «Это, говорит, ваш самолет
тут сел?» «Наш»… Вот, быстренько они так сообразили, ни у кого же в
пехоте нет таких ранцев непромокаемых – а они подходят, встали,
качают… Я говорю – «Это сколько ж вам надо?» «Не беспокойтесь,
лейтенант, мы выкачаем!» А там, знаете, ступеньки так начинаются и
уже сразу стоит вино… Метр может глубиной или полтора.
Город был разрушен сильно. Когда мы в 50-м году туда приехали, еще
часть города не была объявлена проезжей. Дело, думаю, еще в том, что
взяли оплот прусачества, и город разрушили еще и после того, как его
взяли… Танк идет – дом рушит, солдат идет – в дом связку гранат…
Город горел. Мы улетали 1 мая, он еще дымился. И там было одно
несчастное животное – немцы открыли зоопарк (у них же был прекрасный
там зоопарк) и выпустили всех зверей. Так вот там раненый бегемот
был. И когда мы в 50-м году приехали, то этот бегемот в зоопарке
ходил как достопримечательность… Ну, туда попали артиллеристы,
львов-тигров постреляли, медведей тоже (чтобы поесть)… а у них же
лошади были, ну, и ветеринар. И этого бедного бегемота этот
ветеринар лечил. И вот ходит важный, шрамы у него такие… Ну вот,
говорю, ветеран, ему надо давать орден.
Более того – под Кенигсбергом были торфяные болота, мы были в 50-м,
они еще горели. И вот эти прекрасные мамаши, и я (у меня ребенку
было три года) ходили гулять. А все было заминировано. Мы таскались
по каким-то окопам, по каким-то землянкам, Вовка (сын) до сих пор
помнит, как его по бревнышку переводили… Ума палата!
В.Д. - А с нашими
пленными встречались? С остербайтерами, с теми, кого угнали?
- Под Алленштайном был такой
лагерь Хохенштайн. Наверное, «высокая гора»… Мы пошли туда
посмотреть. Впечатления очень неприятные. Оттуда тогда еще не
вывезли всех. Частично наших уже вывозили, там были наши, англичане,
поляки... Ну, ворота открыты, в несколько рядов колючка… И когда
входишь, у меня такое чувство – «Господи, захлопнутся ворота –
страшно же!» И там были такие, знаете, вырыты землянки – но уже они
были… им привозили уже еду, стояли армейские кухни, кашевары, их
кормили… Ну, разговаривали с ними – кто откуда, кто с Украины, кто с
Белоруссии…мы вошли – «Москвичи есть?» - там было два москвича…
А с остарбайтерами – нет. Они в основном были на военных заводах,
вот говорят, в Ростоке… А, нет! Встречались, как же не встречались!
Под Алленштайном там было тоже какое-то хозяйство, как-то идем, и
навстречу женщина идет. «Русская?» «Да, я вот сама… (откуда-то из
Ленинградской области) вот угнали на работу, работала на хозяев». Я
говорю: «И как?» «У меня очень хорошие хозяева. Они меня хорошо
кормили, мне за это платили… вот сейчас мне уезжать, они мне дают
корову с собой». Ну, разные были люди. Спрашивает: «А мне дадут
вагон?» (это целый вагон добра набирается). Я говорю – «У тебя это
по дороге все заберут!».
И еще с одним встретилась, он тоже не жаловался. Хозяину же
интересно, чтобы работник работал… «А сам хозяин?» «У-у-у – говорит,
- знаете, как они работают! Не так, как у нас в колхозе».
В.Д. - Как
оставшиеся немцы относились к солдатам, к русским? Понятно, что были
запуганы до смерти…
- Знаете, первое, что они кричали:
«Мы поляки!» «Польска, польска, польска!» Это, может, кто в СМЕРШе,
может отфильтровать… а я еле иду, три вылета сделала, мне все равно
кто ты – что я, разбираться буду? Ну польска, так польска… Ну, их
потом там чистили крепко. Они там все поляками прикидывались.
Но немцы уходили – у них уходили пароходы с беженцами, набитые… Он
теперь Светлогорск называется… Раушен, вот мы как-то раз Раушен
бомбили и видели, как отчаливали пароходы. Потом сказали, что это
были пароходы с беженцами. Бомбили ли такие пароходы? Не знаю… Мы по
военным кораблям работали, но по таким пароходам мы лично не
работали. По транспортам, вооруженным – он же огрызается… Но из
Раушена много всяких посудин отчаливали – в Швецию, наверно, шли… Мы
же уже тогда Данциг бомбили, Штеттин.
Когда мы Тильзит бомбили, по дорогам шло много народу, просто толпы
шли. Может, кто в них и стрелял, я не знаю… А у нас Батя говорил –
«у нас есть цель, мы отработали, а дальше не наше дело».
С 01.05. по 08.05.1945г.
полк содействовал войскам Ленинградского фронта по уничтожению
окруженной группировки противника на Курляндском полуострове.
Мы вернулись в Груджай, и оттуда
делали последние вылеты. Первого мая мы туда вернулись.
Последний вылет был у нас 8 мая, по живой силе противника в районе
станции Илмая. И вот подлетаем мы к цели, и видим, что огромные
такие белые полотнища расстелены везде. А нам говорили, что немцы
сдаются, и, если разложены белые полотнища, значит бомбить нельзя.
Это восьмого мая, во второй половине дня. А на наш аэродром мы с
бомбами не сядем. Ну и отбомбились мы по цели – там были белые
полотнища, а мы отбомбились. Ирка сказала: «Семь бед – один ответ».
В.Д. - А если в
море?
- Еще мы до моря будем тянуть,
зачем? Когда цель есть.
На обратном пути нас подбили, но Ирка самолет привела на аэродром…
А 9 мая к нам в общежитие пришел
Марков, начштаба наш Букин и сказали: «Подъем! Война окончена! С
победой!». Тут мы полуодетые как выскочили все из дома, орали, в
воздух стреляли… Стреляли из всего – из пистолетов, из пулеметов,
установленных на «пешках», ракеты пачками взлетали разноцветные…
…А в Будапеште у нас похоронена
Маша Батракова, она истребитель была. На горе Геллер похоронена.
